Философия российского общества

[Чайник777]

Spoiler: ShowHide

Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение

[cetsalcoatle]

«Самое страшное даже не запреты и рост цен.
Самое страшное — что миллионы до сих пор делают вид, что их это не касается»

https://tgstat.ru/channel/@tabakerka2025/4057

- Вот два..
- И сам сяду, и мать посажу!

[2Easy]

Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение

В начале XIX века эти слова были справедливы: в Россию пришли литература и промышленная революция.

[Владимир]

В начале XIX века эти слова были справедливы: в Россию пришли литература и промышленная революция.

Вряд ли А. Бенкендорф, сказавший эту фразу, имел в виду лит-ру и промышленную революцию, скорее в силу склада своего ума он имел в виду православие, самодержавие и народность и просто хотел лизнуть Палкину.

[2Easy]

И сам не зная того, сказал верно: в будущей России перестали заковывать в кандалы достоевских. Крепостных освободили, кандалы и шпицрутены отменили. Даже большевики при всей их жестокости не использовали кандалы и шпицрутены. Плоды гуманизма и прочей либерды.

[Владимир]

И сам не зная того, сказал верно: в будущей России перестали заковывать в кандалы достоевских. Крепостных освободили, кандалы и шпицрутены отменили. Даже большевики при всей их жестокости не использовали кандалы и шпицрутены. Плоды гуманизма и прочей либерды.

Бориса Акунина путенский суд приговорил к 15 годам лишения свободы из них к 10 годам колонии строго режима, что похуже царской каторги. Так что я не стал бы радоваться плодам гуманизма в нынешней РФ.

[2Easy]

И сам не зная того, сказал верно: в будущей России перестали заковывать в кандалы достоевских. Крепостных освободили, кандалы и шпицрутены отменили. Даже большевики при всей их жестокости не использовали кандалы и шпицрутены. Плоды гуманизма и прочей либерды.

Бориса Акунина путенский суд приговорил к 15 годам лишения свободы из них к 10 годам колонии строго режима, что похуже царской каторги. Так что я не стал бы радоваться плодам гуманизма в нынешней РФ.

Да, Солженицыну казалось, что на царской каторге было легче, чем в Гулаге. Но было не легче.

Я и потом, во все эти несколько лет острожной жизни, невольно приглядывался к тем из подсудимых, которые, пролежав в госпитале после первой половины наказания и залечив свои спины, выписывались из госпиталя, чтобы назавтра же выходить остальную половину назначенных по конфирмации палок. Это разделение наказания на две половины случается всегда по приговору лекаря, присутствующего при наказании. Если назначенное по преступлению число ударов большое, так что арестанту всего разом не вынести, то делят ему это число на две, даже на три части, судя по тому, что скажет доктор во время уже самого наказания, то есть может ли наказуемый продолжать идти сквозь строй дальше, или это будет сопряжено с опасностью для его жизни. Обыкновенно пятьсот, тысяча и даже полторы тысячи выходятся разом; но если приговор в две, в три тысячи, то исполнение делится на две половины и даже на три. Те, которые, залечив после первой половины свою спину, выходили из госпиталя, чтоб идти под вторую половину, в день выписки и накануне бывали обыкновенно мрачны, угрюмы, неразговорчивы. Замечалась в них некоторая отупелость ума, какая-то неестественная рассеянность. В разговоры такой человек не пускается и больше молчит; любопытнее всего, что с таким и сами арестанты никогда не говорят и не стараются заговаривать о том, что его ожидает. Ни лишнего слова, ни утешения; даже стараются и вообще-то мало внимания обращать на такого. Это, конечно, лучше для подсудимого. Бывают исключения, как вот, например, Орлов, о котором я уже рассказывал. После первой половины наказания он только на то и досадовал, что спина его долго не заживает и что нельзя ему поскорее выписаться, чтоб поскорей выходить остальные удары, отправиться с партией в назначенную ему ссылку и бежать с дороги. Но этого развлекала цель, и бог знает, что у него на уме. Это была страстная и живучая натура. Он был очень доволен, в сильно возбужденном состоянии, хотя и подавлял свои ощущения. Дело в том, что он еще перед первой половиной наказания думал, что его не выпустят из-под палок и что он должен умереть. До него доходили уже разные слухи о мерах начальства, еще когда он содержался под судом; он уже и тогда готовился к смерти. Но, выходив первую половину, он ободрился. Он явился в госпиталь избитый до полусмерти, я еще никогда не видал таких язв; но он пришел с радостью в сердце, с надеждой, что останется жив, что слухи были ложные, что его вот выпустили же теперь из-под палок, так что теперь, после долгого содержания под судом, ему уже начинали мечтаться дорога, побег, свобода, поля и леса... Через два дня после выписки из госпиталя он умер в том же госпитале, на прежней же койке, не выдержав второй половины. Но я уже упоминал об этом.

И вот теперь, как я пишу это, ярко припоминается мне один умирающий, чахоточный, тот самый Михайлов, который лежал почти против меня, недалеко от Устьянцева, и который умер, помнится, на четвертый день по прибытии моем в палату. Может быть, я и заговорил теперь о чахоточных, невольно повторяя те впечатления и те мысли, которые тогда же пришли мне в голову по поводу этой смерти. Самого Михайлова, впрочем, я мало знал. Это был еще очень молодой человек, лет двадцати пяти, не более, высокий, тонкий и чрезвычайно благообразной наружности. Он жил в особом отделении и был до странности молчалив, всегда как-то тихо, как-то спокойно грустный. Точно он «засыхал» в остроге. Так по крайней мере о нем потом выражались арестанты, между которыми он оставил о себе хорошую память. Вспоминаю только, что у него были прекрасные глаза, и, право, не знаю, почему он мне так отчетливо вспоминается. Он умер часа в три пополудни, в морозный и ясный день. Помню, солнце так и пронизывало крепкими косыми лучами зеленые слегка подмерзшие стекла в окнах нашей палаты. Целый поток их лился на несчастного. Умер он не в памяти и тяжело, долго отходил, несколько часов сряду. Еще с утра глаза его уже начинали не узнавать подходивших к нему. Его хотели как-нибудь облегчить, видели, что ему очень тяжело; дышал он трудно, глубоко, с хрипеньем; грудь его высоко подымалась, точно ему воздуху было мало. Он сбил с себя одеяло, всю одежду и, наконец, начал срывать с себя рубашку: даже и та казалась ему тяжелою. Ему помогли и сняли с него и рубашку. Страшно было смотреть на это длинное-длинное тело, с высохшими до кости ногами и руками, с опавшим животом, с поднятою грудью, с ребрами, отчетливо рисовавшимися, точно у скелета. На всем теле его остались один только деревянный крест с ладонкой и кандалы, в которые, кажется, он бы теперь мог продеть иссохшую ногу. За полчаса до смерти его все у нас как будто притихли, стали разговаривать чуть не шепотом. Кто ходил — ступал как-то неслышно. Разговаривали меж собой мало, о вещах посторонних, изредка только взглядывали на умиравшего, который хрипел всё более и более. Наконец он блуждающей и нетвердой рукой нащупал на груди свою ладонку и начал рвать ее с себя, точно и та была ему в тягость, беспокоила, давила его. Сняли и ладонку. Минут через десять он умер. Стукнули в дверь к караульному, дали знать. Вошел сторож, тупо посмотрел на мертвеца и отправился к фельдшеру. Фельдшер, молодой и добрый малый, немного излишне занятый своею наружностью, довольно, впрочем, счастливою, явился скоро; быстрыми шагами, ступая громко по притихшей палате, подошел к покойнику и с каким-то особенно развязным видом, как будто нарочно выдуманным для этого случая, взял его за пульс, пощупал, махнул рукою и вышел. Тотчас же отправились дать знать караулу: преступник был важный, особого отделения; его и за мертвого-то признать надо было с особыми церемониями. В ожидании караульных кто-то из арестантов тихим голосом подал мысль, что не худо бы закрыть покойнику глаза. Другой внимательно его выслушал, молча подошел к мертвецу и закрыл глаза. Увидев тут же лежавший на подушке крест, взял его, осмотрел и молча надел его опять Михайлову на шею; надел и перекрестился. Между тем мертвое лицо костенело; луч света играл на нем; рот был полураскрыт, два ряда белых, молодых зубов сверкали из-под тонких, прилипших к деснам губ. Наконец вошел караульный унтер-офицер при тесаке и в каске, за ним два сторожа. Он подходил, всё более и более замедляя шаги, с недоумением посматривая на затихших и со всех сторон сурово глядевших на него арестантов. Подойдя на шаг к мертвецу, он остановился как вкопанный, точно оробел. Совершенно обнаженный, иссохший труп, в одних кандалах, поразил его, и он вдруг отстегнул чешую, снял каску, чего вовсе не требовалось, и широко перекрестился. Это было суровое, седое, служилое лицо. Помню, в это же самое мгновенье тут же стоял Чекунов, тоже седой старик. Всё время он молча и пристально смотрел в лицо унтер-офицера, прямо в упор, и с каким-то странным вниманием вглядывался в каждый жест его. Но глаза их встретились, и у Чекунова вдруг отчего-то дрогнула нижняя губа. Он как-то странно скривил ее, оскалил зубы и быстро, точно нечаянно кивнув унтер-офицеру на мертвеца, проговорил:
— Тоже ведь мать была! — и отошел прочь.
Помню, эти слова меня точно пронзили... И для чего он их проговорил, и как пришли они ему в голову? Но вот труп стали поднимать, подняли вместе с койкой; солома захрустела, кандалы звонко, среди всеобщей тишины, брякнули об пол... Их подобрали. Тело понесли. Вдруг все громко заговорили. Слышно было, как унтер-офицер, уже в коридоре, посылал кого-то за кузнецом. Следовало расковать мертвеца...
Но я отступил от предмета...

Ф. М. Достоевский. "Записки из Мертвого дома"

[Владимир]

— А вы тоже заметили, что доступная скумбрия вдруг стала стоить почти как сёмга?
— Я тоже на днях охренела. И дешевая сельдь туда же подтягивается.
— А чему вы удивляетесь? На ценниках в магазинах мы отчетливее всего видим счета за всю вот эту вот ху@ню. И счета эти пока ещё совсем небольшие.

https://tgstat.ru/channel/@tabakerka2025/4116

[Чайник777]

Да, Солженицыну казалось, что на царской каторге было легче, чем в Гулаге. Но было не легче.

А в самом конце девятнадцатого века?

[Чайник777]

Если бы Ленин и Сталин оказались бы не в ссылке а получили бы десятку по 58-ой и стали доходить в лагере то и наступление коммунизма пришлось бы немного отложить...

[Владимир]

Если бы Ленин и Сталин оказались бы не в ссылке а получили бы десятку по 58-ой и стали доходить в лагере то и наступление коммунизма пришлось бы немного отложить...

Вспоминается Юз Алешковский:

Вчера мы хоронили двух марксистов,
Тела одели красным кумачом.
Один из них был правым уклонистом,
Другой, как оказалось, ни при чем.

[2Easy]

Да, Солженицыну казалось, что на царской каторге было легче, чем в Гулаге. Но было не легче.

А в самом конце девятнадцатого века?

В начале двадцатого уже не было институциализированного издевательства над заключёнными, так что в начале двадцатого возможно и легче.

[Владимир]

«Я всегда думал, что они среди нас.
А теперь понял, что это мы среди них.»

https://tgstat.ru/channel/@tabakerka2025/4127

[Владимир]

— Про Козака читали? Если нет — прочитайте. Весьма интересно.
— А так можно было? И не расстреляли, и не посадили, и не лишили имущества!
— И даже в окно не вышел.
— Под каким забавным соусом нам его подсовывают!
— Как трогательно, ах.
— И все сразу поверили, ага.
— Что, так плохо с кадрами, раз такую баланду решили раскрутить? Запасной вариант в случае замены?
— Интересная реакция у большинства: или ржут, или ненавидят, или не верят. У всех ПТСР, всех надо лечить.
— Никто больше не верит ни в какую смелость.

https://tgstat.ru/channel/@tabakerka2025/4185